Стремительно, хоть и неспешно, свет в зале стал гаснуть. Пока еще не совсем стемнело, люди ускорили движения, чтобы побыстрее занять свои места. Зрители, как по команде, перестали жевать, чавкать и шелестеть упаковками различной снеди. Вместо этого многие достали ведерки с попкорном, которые не издавали никаких звуков.

Свет еще не совсем погас, но занавес ядовито зеленого цвета, на котором была изображена чайка, метко гадящая на кого-то невидимого внизу, разделился на две части и бесшумно разошелся в разные стороны. На заднике сцены возвышалась ступенчатая конструкция для хора, который спешно занимал свои места, но в основном, хористы уже стояли и внимательно вглядывались в свои ноты и тексты.

Женская часть хора была в длинных зеленых платьях, с ярким румянцем на щеках и в высоких кокошниках. Мужская часть облачилась в зеленые фраки с зелеными бабочками, на ногах у них были лапти с портянками до колен. Вместо румянцев у них красовались бордовые круглые накладки на нос, а на головах – шутовские колпаки.

На самой нижней ступени виднелась растянутая надпись: «Новые лица» и стрелки вверх, как бы указывающие на место расположения этих лиц. Зритель должен был догадаться, что хористы и есть – те самые новые лица. И действительно, за обильным гримом, их лица было очень трудно узнать даже тем, кто был с ними знаком лично.

Сразу перед ними стоял рояль марки «Стэйнвей» с открытой крышкой. Зрители балконов, глядя в театральные бинокли, могли различить его содержимое. Кроме обычных струн, молоточков и прочих внутренностей инструмента, рояль был заполнен шампанским, которое еще активно пузырилось. В шампанском плавали шпроты.

Ближе к зрителям и спиной к ним стоял дирижер во фраке и шортах неопределенного цвета. Он стоял не на обычном подиуме, а на самокате и в его руке, вместо палочки, красовалась толстая шаурма. Дирижер явно ожидал, пока хор встанет на место и когда последняя из хористок, известная под сценическим псевдонимом «Корабельная сосна», замерла, он кивнул за кулисы и оттуда вышел невысокого роста, коренастый мужичок, с окладистой, седой бородой, чем то напоминающий невыспавшегося, а потому – помятого Демиса Русоса. Он деловито встал у микрофона и дирижер махнул шаурмой.

В оркестровой яме тут же стал мерно ухать барабан и в дело вступила духовая группа, явно дойдя до того места, где должен вступать солист, оркестр дал на полтона ниже и тот, выкинул вперед руку с оттопыренным указательным пальцем, начал петь, обводя зал этим самым пальцем:
-Эй, старики и молодые, за то, что я несу добро, трясите кошельки худые, несите мне свое бабло!

В это время на сцену, семеня мелкими шажками, выскочил пианист, на лабутенах и в облегающем, кожаном костюме, что-то теребя с передней, верхней части брюк. Солист же перестав тыкать пальцем в зал, открытой ладонью махнул в сторону пианиста и продолжил петь.

-Мы вам покажем представленье, ах это просто – загляденье, ах это просто – наслажденье, ух это просто – объеденье!

При этих словах публика стала активно поглощать попкорн и хор, каким-то невероятным сопрано подхватил припев:

-Да здравствует наш Карабас удалой! Уютно нам жить под его бородой…

И в этот момент пошла партия фортепиано. Представление действительно началось.